О «возвеличивании мата» и состоянии русского языка вчера и сегодня

Интерес к русскому языку растёт с каждым днём. С одной стороны, это продиктовано сложившейся необходимостью что-то уже поменять, что и заставляет учёных-лингвистов всерьёз задуматься о реформе языка. С другой стороны, предстоящие перемены не всем приходятся по душе. За последние пять лет у нас выросло целое сообщество так называемых «лингвофриков», пытающихся навязать свои пути развития языка, правда, беcпочвенные, не имеющие под собой научной основы. Чтобы получить информацию из первых рук о состоянии нашего языка, о переменах, происходящих в нашей лексике, мы обратились за ответом к Марии Эдуардовне Рут, российскому лингвисту, профессору филологического факультета Уральского федерального университета.

 

Мария Эдуардовна Рут

— Считается, что русский язык сильно изменился за последние десять-пятнадцать лет. Согласны ли Вы с этим? В чем, по вашему мнению, эти изменения заключаются? (Как Вы относитесь к этим изменениям?)

 

Не знаю, что такое «сильно изменился». Вообще язык не может за 10 лет измениться «сильно». Фонетика и грамматика ведь практически не изменились. Если говорить об изменениях заметных, то это изменении в лексике (а это только лексика, а не язык) — они действительно весьма значительные, но это происходит постоянно, и в данном случае это произошло не в последние 10-15 лет, а несколько раньше — с открытием «железного занавеса» и сменой политического курса. Примерно то же происходило в Петровскую эпоху и после 1917 года. Тут у нас сразу произошло: и новое «окно в Европу» (точнее, в Америку), и политические преобразования, похоронившие один пласт лексики и возродившие и развившие другой. Сейчас как раз буря утихает (так было и в XVIII веке после смерти Петра, и в сталинский период), язык приспосабливается, заимствования усваиваются, перестают быть варваризмами, политическая лексика «просеивается».

 

Существенное изменение коснулось языковой политики: литературный язык, являвшийся в советский период главной формой существования русского языка, — его прививали в школе, он был обязателен для СМИ, художественной литературы, языка кино и театра (диалектизмы и особенно жаргонизмы были строго дозированы), даже для неформального общения (об официальном я уж не говорю) — люди старались говорить правильно всегда — сейчас в полном «загоне»: художественная литература и театр щеголяют сленгом, грубым просторечием, матизмы почитают за особую художественную находку; СМИ используют литературный язык в самую последнюю очередь, в основном работают с просторечием и жаргонами («иначе народ не поймет»), даже самые высокие политические особы за честь почитают употреблять выражения типа «мочить в сортире» и «на фиг это нужно».

 

Как я к этому отношусь? Как носитель языка — без особого восторга. Как лингвист — как к реальному положению вещей. Когда в музыке Моцарта сменил Бетховен (о дальнейшем развитии музыки я вообще молчу), у современников тоже был культурный шок, но это логика развития. Нельзя питаться только шоколадом, он просто приестся. Наш литературный язык, созданный Пушкиным, — моцартовская гармония, сейчас гармония нарушена, будем ждать ситуации, когда на смену этой языковой какофонии придет новое звучание — сильное и выразительное. Насильно язык не изменишь, значит, и то, что происходит, должно было произойти. Жаль только, что из языка уходит рефлексия, интеллектуальный поиск, который и составляет ту суть, ради которой литературный язык возник когда-то. Просто поражает «плоскостность» и грубая примитивность того, что вокруг говорят и пишут — причем все слои общества и все идеологические направления.

 

— Можете ли Вы назвать новые русские слова, которые Вам нравятся или, наоборот, крайне неприятны? Вообще, насколько эмоционально Вы относитесь к новой лексике? (Пугают ли Вас заимствования?)

 

К новой лексике я очень спокойно отношусь. Как правило, новое слово возникает, если в нём есть потребность, иногда весьма насущная, иногда сиюминутная. Вчера в программе «Универсальный артист» один из членов жюри назвал зелёнкой зелёную кнопку, которую он должен был нажать, одобряя номер. Он сейчас этого слова, наверное, уже не помнит, но оно было. Пугаться таких слов не стоит. Заимствования иногда раздражают своим обилием в речи кого-нибудь, но сейчас, в эпоху активнейших международных контактов, это понятно: человек привык говорить на двух (а то и трёх языках), невольно цепляется за привычные в переговорах лексемы. Как правило, то, что с латинскими корнями, я понимаю, а англицизмы-американизмы, конечно, нет, но, наверное, знающие английский язык (а их сейчас всё больше), находятся в лучшем положении.

 

— Используете ли Вы новые слова и, возможно, другие новации в своей речи?

 

Новые слова, конечно, использую. Даже сама придумываю (такое тоже постоянно происходит). А что такое «другие новации»?

 

— Для чего, по вашему мнению, нужна брань вообще и русский мат, в частности?

 

Обсценная лексика — крайний случай выражения экспрессии, как правило, негативной, но иногда и, так сказать, сверхпозитивной. Словом, чувства настолько сильны и настолько переполняют, что именно такими словами только и может человек высказаться. Отсюда вывод, что такие слова должны употребляться крайне редко — иначе их высокая экспрессивность стирается. Так называемые матизмы — случай особый: на них всех лежал запрет, потому что это заклятия, поносящие мать. Этнографы говорят, что существовали специальные люди, произносящие матизмы во время родов — от сглаза, во время пахоты — для того же. Во всех остальных случаях — это слова срамные, подлые, чёрные — так их народ называл всегда. Распространённое сейчас убеждение, что одним матизмом можно выразить всё, что угодно, используемое для, так сказать, возвеличивания мата, — полная ерунда. У Эллочки-людоедочки тоже такая ситуация была. И что?

 

— Как Вы относитесь к нецензурной брани в публичных местах и в СМИ (в газетах, журналах, на радио и телевидении)?

 

Терпеть не могу мат. А его вполне можно назвать «новыми русскими словами» — уже три века общество держало матизмы на задворках языка, а сейчас его прямо изо всех сил тащат в обычное употребление, что противоречит не только каким-то эстетическим и этическим нормам, но и самой природе мата. С чего наша пресса вдруг возлюбила мат, непонятно: это какое-то примитивное представление, что если было запрещено в советское время, так нужно теперь разрешить. А матизмы запретил ещё Ломоносов. Следствием действий СМИ стало то, что сейчас каждый (и женщины, и дети) относится к мату как к обычной вещи, и это ужасно.

 

— Должно ли государство вмешиваться в развитие языка (защищать, регулировать, реформировать)? Какие бы мероприятия, направленные на улучшение ситуации с русским языком, Вы предложили?

 

Особого ухудшения ситуации с русским языком я, собственно, не вижу. Развитие языка дело объективное, ни личность, ни государство здесь ничего изменить не могут. Вопрос в том, как пользоваться языком, т. е. как решать проблемы культуры речи и грамотности. Государство в такие вопросы давно вмешивается (со времени появления письменности), и это нормально. Сейчас государство вмешаться, мне кажется, не в состоянии, потому что ему нет доверия у широких масс. Можно запретить материться на телевидении, но это тут же само телевидение и обсмеёт. А «запикиванье» только делает рекламу мату, и сами журналисты уже, к сожалению, так воспитаны, что не материться не могут. Всё, что сейчас делается со школой, тоже ничего хорошего за собой повлечь не может. Наверное, нужна орфографическая реформа (не реформа языка, как журналисты говорят), а именно орфографическая. Наша орфография — одна из самых трудных в мире, в ней много традиционного, нужно её в разумных пределах упрощать. Правда, любой грамотный человек такую реформу перенесёт с трудом — зря, что ли, учился! Но можно и потерпеть. Кстати, уже была попытка недавно, но журналисты так испоганили хорошее дело, подняв крик о несчастном кофе (да пусть он будет среднего рода, это вполне соответствует законам языка!), что реформа задохнулась. Так что дата последнего вмешательства — 1956 год. Многовато времени утекло…

 

— Какова роль современной интеллигенции в формировании языка — определяющая или сервильная?

 

Нет никакой роли ни интеллигенции, ни крестьянства, ни пролетариата в формировании языка. Он формируется сам. Мы можем только сформировать правила письма и культуры речи, исходя из языковых законов (или нарушая их). Интеллигенция всегда была сильна тем, что давала прекрасные образцы использования языка — и в письменной, и в устной форме. Это умение сейчас немногого стоит — гнилую интеллигенцию у нас научили не уважать. Раньше её пролетариат не уважал, теперь бизнесмены. «Режь по-простому» — девиз и советского, и постсоветского времени. Спору нет, народная речь прекрасна, именно у народа Пушкин учился языку, ставшему образцом литературного. Но где сейчас тот народ? И где та интеллигенция? Филологам нужно дать власть реформирования орфографии и орфоэпии, увеличить количество уроков русского языка в школе — не для ЕГЭ, а для развития речи. Но этих филологов ещё тоже нужно воспитать…

 

— Что в бытовании современного языка кажется Вам тревожным?

 

С языком всё нормально. Тревожит состояние мысли — её отсутствие. Язык у нас есть, но мы не умеем им пользоваться для выражения своих мыслей, потому что мысли наши примитивны и клишированы.

 

 


Поделиться публикацией:

Комментарии

Комментарии ()
    Чтобы оставить на сайте свой комментарий, вам необходимо авторизоваться через один из сервисов:

    ^Наверх